ЛИС
ИЗ РОДА ХОДЖА’Ш
«Сумасшедшая
бабка неопределённого возраста» — так иной раз представляюсь я незнакомым
людям. У меня двое взрослых внуков, но в душе я остаюсь подростком. Иногда в
самый торжественный момент мне хочется пройтись колесом. Со спортом я всегда
была дружна.
О нет, я старости не жду:
Я буду гнать её,
как я гоню незнанье.
До самого последнего дыханья
Я Смерти объявлю
смертельную вражду!
Был период, когда я, чтобы заработать денег на учёбу внука, переступила через себя и занялась торговлей книг. Разложила на лотке журналы и самоучители. Подошли два амбала.
— Бабка, ты хоть читать-то умеешь? — Ответила по-немецки. Они раскрыли рты:
— А «спикать» можешь? — Прочитала сонет Шекспира, с сарказмом переведя на русский. «Пацаны» сразу «зауважали»; после, проходя мимо, всегда спрашивали:
— Мать, тебя никто не обижает? Ты скажи...
В глазах окружающих я оставляю впечатление неунывающего и весёлого человека. Конечно, у меня немало причин для переживаний. Но в такие минуты я сама себе говорю: «Живём! — Другого выхода нет!»
В нашем
большом симферопольском дворе жили украинцы, евреи, цыгане, крымские татары...
Но до войны вопрос о национальностях не возникал. Все люди подразделялись на
соседей и родственников. В семье говорили на двух языках. Шулямет Ходжаш
(Благородная Мудрость) — так звали мою маму. Бабушка Биче Шабитаевна (по-русски
Вера Савватьевна) Луцкая происходила из знатного караимского рода: она была
потомком тех Луцких, которых русский князь выкупил из Золотой Орды. Караимы
пользовались теми же привилегиями, что и грузинские князья. Среди них не было
ни крепостных, ни нищих, так как маленький народ поддерживал друг друга (по
переписи
Начало войны моя мама встретила в высокой должности старшего государственного поверителя от Комитета мер, весов, измерительных приборов; стахановкой. Отец работал начальником участка электросети, являлся депутатом горсовета, коммунистом с 1937 года. Родители были спортсменами-чемпионами: отец занимался классической борьбой, мама — спортивной гимнастикой. Довоенная жизнь казалась мне праздником.
Война. Когда отец полез доставать застрявшую между рам повестку, брошенную в форточку, я, четырёхлетняя, закричала:
— Не надо, папочка, не бери, тебя убьют! — Я почувствовала, что эта бумажка разлучит меня с любимым отцом. (Яков Лис мечтал о сыне. В старости он любил говорить: «У меня три дочки: одна — дама, другая — женщина, а третья — пацанка». «Пацанкой» была я — первая его дочь. Такой я и осталась...)
23 июня отец ушел рядовым на фронт. Семье надо было готовиться к эвакуации, и впервые возник национальный вопрос — кто есть кто. У одной тётки муж — поляк, у другой — караим, у дяди жена — еврейка. Мама отца, Лис, наполовину еврейка, наполовину немка. Родом из Восточной Пруссии, она до войны 1914 года числилась немкой... Маму послали в командировку — проверить приборы на военных кораблях. Фронт быстро приблизился, поэтому, когда она вернулась, эвакуироваться было уже поздно.
Пришедшие фашисты стали забирать евреев, цыган... Непонятно было с караимами: к кому они ближе — к крымским татарам или евреям?.. Караимов не тронули. Когда стали забирать смешанные браки, дяде разрешили из гестапо вернуться домой, но он отказался разлучиться с женой-еврейкой; оба сгинули. Их дочь Света осталась в хорошей родительской квартире. Это её и сгубило. Кто-то, решив завладеть жильём, сообщил в гестапо, что прячут «жидовского» ребёнка. 17 февраля 1942 года всю нашу большую интернациональную родню, включая меня, забрали в гестапо — тринадцать человек. Накануне мама родила немного недоношенную девочку, ещё безымянную.
В гестапо оставили одну Свету, остальных вытолкали взашей. Девочка цеплялась за бабушку, умоляла:
— Тётечки, дядечки, не оставляйте меня! — Она спасла двенадцать жизней. Мать её была совершенно не похожа на еврейку: блондинка с голубыми глазами, фарфоровое лицо с нежным румянцем. Дочка пошла в мать, поэтому семья тешила себя надеждой, что кто-нибудь из немцев удочерит такую красавицу. От расстройства бабушка заболела и больше уже не встала. По её просьбе новорожденную моя мама назвала Светланой.
Нашу семью спасло ещё то, что из государственной квартиры с приходом немцев нас вышвырнули в деревянный дом, где соседкой была цыганка Зарема, выдававшая себя за крымскую татарку. Мама носила свою девичью фамилию Ходжаш. Я была Лис, но священник Николай из подпольной организации крестил людей и выдавал крестильные документы. (До сих пор сохранился крест и документ на имя Валентины Ивановны Изотовой). Все довоенные фотографии спрятали под диван. Знакомые и родственники спрашивали Валечку «Изотову» как её зовут. Я отвечала, как мне велели, но добавляла:
— А всё равно я — Лис, а Яшка Лис эвакуировался под диван.
Опять кто-то донёс, пришлось мне с мамой и крошечной сестрёнкой бежать в румынскую зону. Это было с 14 на 15 мая 1942 года. Мама мне сказала:
— Валечка, сегодня тебе исполнилось пять лет. Если мы вернёмся, я испеку тебе торт из мамалыги.
17 дней пробыли мы в чужой деревне. Все эти дни мне пришлось прятаться в подполе одной. С тех пор у меня страх перед ограниченным пространством.
...А я, как только реквием заслышу,
Опять подраненной белугою реву,
И вспоминаю дымный Симферополь,
Разрывы, окровавленный рассвет,
И обещанье мамы:
Коль вернёмся — из мамалыги торт.
Мы вернулись... Однажды всё население согнали смотреть на казнь. Открывались борты подъезжавших машин; абсолютно голых людей прикладами сталкивали в яму, а затем танк утрамбовывал живых, засыпая землей. Тётка закрывала мне глаза, но я сквозь пальцы подглядывала.
С нетерпением ждали своих, но один ужас сменился другим. 13 апреля 1944 года началось великое переселение народов. Было обидно: перенести фашистскую оккупацию и подвергаться смертельной опасности при своих — выселяли крымских татар, албанцев, греков, ингушей... Соседку тётю Зарему, уже как крымскую татарку, вместе с остальными отправили в голодную степь. Но и тем, кто остался, пришлось несладко. Вернувшиеся из эвакуации смотрели на тех, кто выжил под немцами, как на предателей. Вопрос о национальности возникал постоянно.
— А почему ты скрываешь, что ты еврейка? Караимка?! А кто такие караимы? — Однажды, уже подростком, я, оскорблённая, отдубасила девочку крупнее себя. Мальчишки, видя благородную ярость, не посмели вступиться, оттащить.
Я — открытый человек, но всю жизнь приходилось быть в напряжении потому, что нельзя говорить то, что думаешь; меня провоцировали, зная взрывной характер. Мама мне постоянно наказывала:
— Не говори лишнего, а то папу заберут. — Лишь в последние годы я обрела внутреннюю свободу, почувствовала себя распрямившимся человеком, которому не надо стыдиться прошлого, не надо скрывать свои мысли. Только свобода пробуждает любовь к Родине, и я не понимаю тех, кто покидает Россию лишь потому, что в чужих краях теплее и сытнее.
Хотелось побывать бы мне в Париже,
Чтоб к Эйфелевой башне жить поближе,
Иль из окошка видеть Нотр-Дам.
Фиалки мне дарили б по утрам;
Под кружевным зонтом
В коляске в жаркий день
Кататься,
но плетень,
Где мой пупок зарыт,
Так крепко держит,
что шалишь:
Пусть детским сном останется Париж...
В 1944 отец, ставший офицером, забрал семью в Узбекистан. Победу мы встретили в Ташкенте. Потом папа служил в Брест-Литовске, Архангельске, Петрозаводске, Клину — в нём и осели. Мне мечталось о море и медицине. Но человек предполагает, а Бог располагает.
После окончания школы я устроилась работать телеграфисткой, но хотелось учиться.
— Ты, конечно, пойдёшь в литературный? — спросила учительница.
— Разумеется, нет! — ответила я, памятуя, как в седьмом классе за сочинение с описанием природы мне поставили двойку, решив, что откуда-то «слизала».
— У тебя лучше всего шёл немецкий язык. Иди в переводчики. Это благородно, — подсказала педагог.
Я поехала поступать в Москву, но документы не приняли: общежития нет, а снимать квартиру накладно. В поезде расплакалась. Узнав причину слёз, мужчина лет двадцати семи заметил:
— Дуры вы, девки! Что вы все в Москву лезете? Рядом Калинин. Сейчас туда будет поезд, поехали со мной.
— Завезёт да изнасилует! Да нет, вряд ли, ведь он уже старик, — и поехала. Калинин встретил дождём. В приёмную комиссию пединститута пришли за двадцать минут до закрытия.
— Дотянули! Приходите завтра. — Парень объяснил, что я — приезжая.
— Пишите быстрее заявление, закрывать пора.
От дождя потекла краска с кофточки. Зелёные мокрые руки. Заявление от моего лица написал парень. Поступила, дали общежитие, стипендию. Ходила гордая: из девятнадцати клинских в тот год только я прошла в Калининский пединститут. Родители приодели: купили первое в послевоенной жизни пальто. До того времени дети нашей семьи носили пальто из офицерского сукна и лыжные костюмы из списанных байковых солдатских одеял.
Хотя учёба в институте шла успешно, учителем я быть не хотела. С подругами решили досрочно сдать экзамены и поехать на целину. Семь месяцев пробыла на целине — опоздала поступить в медицинский институт.
В январе 1958 года в пединституте проводился конкурс на лучшего чтеца. Меня познакомили со слепым студентом. Михаил писал стихи, скоро должна была выйти его первая книжка. Однажды меня попросили проводить юношу до Клина, там у него пересадка. Слушая мою болтовню с подругами на немецком языке, Михаил подумал: «Хорошо бы она поехала со мной и дальше». Поделился:
— Была ясная дорога — закончить вуз, а чем я займусь потом, не знаю.
— Михаил, я тебя не оставлю.
26 апреля 1958 года, через три месяца после знакомства, я вышла замуж за Михаила Ивановича Суворова. Позже член Союза советских писателей, заслуженный учитель России, М. И. Суворов напишет:
Народ в народ вселяет душу —
Другой рождается народ.
Другие веют ароматы,
Другие царствуют слова:
Земля становится мулаткой
По всем законам естества.
Наступит час
и в вечность канет
Последним вздохом
ваша речь,
Но караимской крови капля
В потомках долго
будет течь.
